 |
|
Пять полных лет её звали Айгуль, а незадолго до шестого дня рождения семья переехала в Россию и на донышке кубка Баку осталось только ощущение чего-то жарко-уличного, мохнато-пальмового, кисло-мандаринного и вдруг сверху топором падала железная надпись «вагзал».
Аня Бакиева пошла в школу. Ей нравилось учиться и она старалась, насколько позволяли ум и характер, правда часто, выходя к доске, будто забывала всё напрочь и оставалась так с одной ладошкой у кружевной груди и приоткрытым ракушечным ртом и приходила в себя только после учительского «Аня, садись, два». Она не начинала капризные протесты, словно всё так и должно быть, и под маленькое грудное «ага» гейшевыми шажками шла на место. Над чудачкой Айгуль тихо потешались, смеялись над её коротенькими черными косами, пучеглазым взглядом, шороховатами усиками и над тем, что она была такой крохотной, как черная бусинка, и казалось, это не она гордо несет свой большой розовый портфель с дракошами, а он её.
После восьмого класса Айгуль забрали домой, чтобы она училась помогать по хозяйству. Отец работал то грузчиком, то строителем, старший Эльдар мыл машины и ходил на курсы массажистов, а мать продавала на рынке женские куртки.
В Россию они приехали к маминой сестре, та обещала жилье и работу, но внезапно оказалось, что жить у них семья Айгули не может, потому что невестка родила второго ребенка. И тогда тетя Зухра, выбеленная джинсовая женщина, повела их в соседний дворик, в дом с узкими пролетками, маленькими, наклоненными вперед ступеньками, запахом кошек и комариным треском счетчиков и буквально за две бутылки водки поселила Бакиевых у красногубой старухи в резиновых сапогах, которая говорила очень мало и будто на своем языке, писала что-то у себя коморке и три раза в день, нагруженная пакетами, уходила за школьный двор. Иногда она жестами просила телефон, тяжело разматывала скрипучие провода и всовывала толстые дубленые пальцы в дырки, но на проводе неизменно молчали.
Года через два старуха умерла и выяснилось, что у неё есть сын, который в этой квартире прописан, но живет у жены. В семье началась паника, но Федор Владимирович, отставной физик с полуинвалидностью, оказался человеком очень понимающим и, как любил повторять отец, житейским. Он оставил квартирантов, установив приемлемую цену и условие полного порядка и спокойствия, и первое время сам приходил за платой, просиживал в голубой кафельной кухне, помнящей его мальчишеские проказы, на трехногом табурете в вязаной накидушке, ностальгирующе причмокивал и слушал традиционно жалобные гнусавые рассказы Фатимы, вставлял шуточки из советских фильмов, жалел, ободрял и добавлял что-то своё. Они даже сдружились, насколько это было возможно между догорающим сельским интеллигентом с двумя высшими образованиями и его полуграмотными, полулегальными, полугорскими жильцами. И сколько Айгуль помнила, он так и оставался невысоким, как пенек, в сереньком югославском костюме и с похожей на репу головой, редеющие побеги на которой были единственными свидетелями времени.
В семье знали, что у него есть дочь Саша, почти ровесница Айгули, умная, скромная, вежливая девочка, которую никогда никто не видел. Айгуль несколько раз застенчиво просила Федора Владимировича передать ей приглашение прийти «посидеть». Как Аня начинала тогда ловенько прибирать свою комнатку, доскакивать до самых верхних горшков у карнизов, половичком отряхивать ковры над кроватью, и вдруг запрыгивала с обеими ногами в исхудалое бахромистое кресло и думала, как она поставит на плиту потресканную розовую кастрюльку, двумя пальцами опустит в веселый масляный кипяток тестовую лодочку и вытащит спустя несколько минут шершавую, имбирного цвета корочку, и они с Сашей будут осторожно покусывать обжигающие пирожки и секретничать. Но девичник так и не состоялся и она не стала допытывать у Федора Владимировича, почему да как и передал ли он её просьбу дочери, будто зная в туманном уголке души, что Саша никогда не пойдет в гости к Айгуль, которая носит красно-желтые махровые носки с дыркой на левой пятке и фиолетовые резиновые шлепанцы.
Скоро Федор Владимирович почти перестал заходить и просил приносить деньги к нему на квартиру. Решено было, как самую незанятую, отправлять Айгуль, но она говорила, что у неё болит живот, или просто молча уходила. Аня не могла себе представить более низкого унижающего поступка, чем идти обивать порог в доме этого доброго честного человека, который ради них стал нечестным, и выдавливать, как из тюбика, слезу и потупленные хныканья о милости и отсрочке. Ей почему-то всегда казалось, что деньги были и они только притворяются, что их нет или не хватает, иначе как бы они покупали еду, одежду и даже косметику для неё.
От Айгули отстали и с квартплатой ходил Эльдар, который выпускал всё, как скороговорку, под свои наушники, а чаще – Фатима. И когда мать, возвратившись после очередного похода, неловко надевала баклажановый плащ на горбатую вешалку, Айгуль смотрела на её кривое песочное лицо и точно наяву видела, как она грузно перетоптывается на коврике у Федора Владимировича и тянет заунывную зурну «нэт дэнег, савсэм нэт», а делающая уроки Саша от брезгливости останавливает ручку на упражнении. Аня забиралась за снежные пирамидки тюлевых подушек и на все призывы к ужину поворачивала голову в противоположную сторону, глядя на подбитую тарелку с суздальским видом, висевшую точно так, что скрывался желтый шлепок подтеков. Отец ругался, мать причитала, что она себя уморит и так ведь вся исхудалая, хотя Айгуль давно уже была мягкой полнолунной девушкой с налитыми соком волосами, которые могли продержаться в косе от силы минут десять, а потом пружинисто падали вокруг голубых плеч, будто бы звеня густыми кончиками.
Один раз их накрыли, явились два полиционера, но отец дал им по полторы тысячи и они ушли. Бакиевы уже не сомневались, что настал конец, но Федор Владимирович ничего не сказал, как всегда попил чайку с халвою и только напоследок ненарочно выронил, взглянув на съехавшую углом полку с коробками: «Вот когда Саша в Москву уедет, сделаю здесь ремонт».
Нужны были документы, но в ведомствах и службах молчали, как в спячке. Паспорт в семье был только у Эльдара, который собирался жениться на русской девушке. Ему разрешили, а ей сказали, что он должен быть свой.
Но почему они не предупредили, что она может любить всех, кроме одного? Почему, когда Айгуль, пряча ладони в бриджевые бретельки, вышептала всё перед ними, они будто сошли с ума: отец рванулся, что хрустнули брюки, мать спрятала лицо в халат и оба с проклятиями и истериками стали умолять её забыть, бросить, отказаться. Почему? У них был один ответ – он злой, плохой, нехороший муж будет. Айгуль, завязав шмелевые брови на лбу, сказала по слогам, что это глупости – и тогда отец крикнул так громово, как она не слышала никогда – он запрещает ей выходить замуж за Шамиля! Айгуль плакала полночи, сидя на подоконнике и вытирая лицо прохладной, глянцевой занавеской.
Они стали давать ей больше работы и никуда не выпускали. Айгуль, повязав на черном море белый парус косынки, делала всё без слов, но чуть ей казалось, что небо расчистилось, особенно, когда отец приносил прибавку, она высовывала мордочку из норки и тихо повторяла. Но опять бушевал тайфун: опять крики, опять угрозы и ножовые отказы переговаривать с родителями Шамиля, которые звонили уже не раз. Отец даже ударил её, когда она особо остро показала зубы, заехал кулаком и ногтями по шелковой щеке и приказал убираться. Утром нашли, что Айгуль порезалась и лежит, не дыша.
Старик Али разбил кувшин с водой, сам изранил все руки и уже в отчаянии несся на взятом у тетиного мужа «жучке» на другой конец города к имаму, как позвонили: Айгуль жива. Это были родители Шамиля. Отец и мать сели друг напротив друга, сминая ложные атласные маки на покрывалах, и шагнули вздохом в ногу – делать было нечего.
Айгуль, узнав о согласии, втрое обогнала врачебные прогнозы. Первым делом она попросила Федора Владимировича, уже бывшего в курсе, передать приглашение Саше, и теперь знала, что не получит молчания, и кружилась лезгинковой поступью по посыпанным пылью коврам, ждущим удалого пылесоса. Айгуль хотела, чтобы Саша не обманулась в своих представлениях об её «южной» свадьбе – и поэтому обязательно должен быть большой стол, веселые танцы, песни, цветы и полный зал гостей и родственников, в ресторане, принадлежащем друзьям. Всё закрутилось, как метелица, под руками и сердцем у Айгуль, и она недоумевала только, почему, как она садится вышивать с мамой скатерть, мастерица Фатима делается медведицей и постоянно роняет иглу, обрывает нитку, а когда просит папу перенести её любимое трюмо с маленькими лампочками-лилиями по бокам, которое собиралась взять с собой, богатырь Али вдруг слабеет вполовину.
В последний момент из-за кризиса и других событий свадьбу перенесли в домашнюю обстановку и оставили самых близких родственников. Айгуль помнила отчетливо только один снимок, где она стоит, тоненькая, прозрачная, как мартовская сосулька, боясь задеть прической развешанные по шифоньерным крючкам гирлянды и мертвенными пальцами едва держит розу на верхе платья, которая весь вечер отшивалась.
После замужества дочери в семье наступила поздняя осень. Отец строил торговый центр, мать ездила на «точку», а Эльдар готовился к переезду на съемную квартиру. Паспортов по-прежнему не было, и когда на исходе второй недели в девятом часу вечера вдруг настойчиво выстрелил звонок и в дверь стали ломано стучать, Бакиевы ожидали самого худшего. Али пошел за деньгами, Фатима солеными руками отвернула железный язык – у косяка, на одной ноге, в ботинке, окаймленном сверху красно-желтым махровым ярусом, свесилась сбитыми хвостами Айгуль, с хлябающим кожзамовым воротником и безмолвными плавающими глазами.
Муж сначала грубил, потом бил с календарным постоянством, но никто не смел ей сказать, что знали об этом ещё до. Айгуль опять занялась девичьей работой, но теперь ела ещё меньше и почти всё время молчала, а как-то, нагнувшись к матери упругой шеей с тонким красным чирком у подбородка, неслышным голосом попросила у неё «что-нибудь почитать». Фатима от испуга выронила полотенце и едва не разбила тарелку, но завтра принесла дочери полуразвалившийся карманный романчик, который глотала вместе с пластиковым чаем, ожидая клиентов. Айгуль пролистала его, отгибая липкие страницы одними ногтями, и с глушенным вздохом взяла оставленную тряпку.
Здоровье у неё снова стало ухудшаться. Родители проверили с беспокойством, не замешан ли тут Шамиль, но узнали, что тот скоро женится и уже забыл Айгуль. Пытались лечить сами – ничего, и в тревоге повезли в областную больницу.
Под протяжные завывания домофона Федор Владимирович занял свою обычную позу с опорой одной рукой о тумбу, занимавшую треть прихоженки. Он пригласил Фатиму пройти на кухню (та как всегда отказалась), сказал про погоду и новый стандарт образования и, запася «студентку, комсомолку, красавицу», спросил, как дочь. Фатима закрыла лицо до носа концом платка цвета грязной клюквы – вот, мол, плохо, домой сбежала. Федор Владимирович сочувствующе зачмокал и за спиной незаметно закрыл дверь в комнаты. Очень печально, а сейчас как? Фатима оглянулась и скалоподобными зубами выговорила бездонное наполненное тайной слово, начинающееся на букву «б», услышав которое Федор Владимирович зачмокал ещё усердней и предложил отстрочить плату, с трудом перекрывая коровью трубу: «Да кто ж её теперь такой возьмё-ёт…».
Айгуль же, услышав это слово, сняла пылинку с черного пончо, в которое пряталась в безбатарейные заморозки, и отчетливо скользяще произнесла другое слово на букву «а», после чего отошла к окну и стала смотреть, как снежинки радостно вылетают, будто из миксера, но падают на их ржавый подоконник и безвозвратно тают.
|
|
